Северцев-Полилов Георгий Тихонович (1859—1915)

Георгий Тихонович Северцев-Полилов (1859—1915) — русский писатель, драматург, переводчик, очеркист, мемуарист, журналист.
Сын петербурского купца. Его отец имел диплом неклассного художника, но занимался торговлей пенькой.
Обучался в немецкой гимназии Видемана, затем много путешествовал по Европе и Северной Америке, служил в нескольких торговых фирмах в Лондоне и Ливерпуле, несколько семестров одновременно с будущим германским императором Вильгельмом II, учился в Боннском университете.
Безуспешно пытался заниматься коммерцией, но разорился, после чего пробовал быть оперным певцом, под псевдонимом Чаев выступал на сценах итальянских и венесуэльских театров, пробовал себя и как танцор. Затем — антрепренёр, занимался организацией выступлений итальянской оперы в Петербурге, но и здесь потерпел коммерческое фиаско.
С конца 1880-х годов занялся литературным творчеством, широко публиковался в периодике, в том числе, как газетный корреспондент). Занялся литературным творчеством. Активно сотрудничал с журналами «Живописное Обозрение», «Природа и люди», «Исторический вестник» и «Нива». Беллетрист, выпустил до 100 книг в различных жанрах.
Автор большого количества рассказов, повестей, романов и пьес, произведений исторического, мистического и фантастического жанров, пользовавшихся популярностью на рубеже XIX—XX веков, как у взрослого читателя, так и детей. Совершил поездку на Русский Север, результатом которой стал сборник «По старинному заморскому пути и северным гнёздам».
В конце жизни много болел, лечился в Италии, ослеп.
https://ru.wikipedia.org/wiki/Северцев-Полилов,_Георгий_Тихонович

Георгий Северцев-Полилов «Сидень»

Темная июньская ночь надвинула свой тяжелый покров над Волгой. На небе ни звездочки, берега еле виднелись, скорее чувствовались своими контурами. Пароход ровным ходом шел вверх. На реке было тихо, духота в каютах стояла нестерпимая, я вышел на палубу; пассажиров было немного. С полугрузовым, полупассажирским пароходом волжане ездить не любят. «Самолет», «Волжское Общество», «Кавказ и Меркурий» и «Зевеке» избаловали проезжающих как дешевизною сообщения, так и удобством пароходов; на «Кунце» ездят только по нужде, и то когда расписание не совпадает с желаемым временем отъезда.
На корме у столика поместилась компания молодых людей. Взрывы смеха, раздававшиеся среди них, показывали, что им весело.
Как-то невольно между мною и ими завязался разговор; оказалось, что они также ехали в Дубовку провести два дня праздников, убегая из пыльного и душного Царицына. Молодежь знала прекрасно посад и вызвалась быть моим путеводителем.
Скоро впереди стали видны на правом берегу фонари пристаней. Пароход наш, точно по инстинкту, пристал к одной из них и, как оказалось, не ошибся.
Выйдя на берег, я прямо уперся в какую-то стену. Это была скала. Руководимый моими новыми приятелями, я взял старинную «линию», мы уселись, и бодрая лошаденка начала взбираться вверх на гору.
— Куда везти вас прикажете? — спросил возница.
На этот вопрос мои спутники не знали, что ответить.
— Вези, где можно переночевать, — решили мы все чуть не хором.
Извозчик молча хлестнул лошаденку, и мы погрузились в темноту. Где мы ехали, я не имел никакого понятия: улица была пустынна.
— Привезет куда-нибудь! — шутил один из молодых людей. — Авось, где-нибудь пустят переночевать.
Но я, много наслышавшийся о нравах Дубовки, не совсем был уверен в безопасности.
Скоро колеса «линии» застучали по каменным плитам; мы подъехали к длинному, невысокому каменному зданию и, повернув в узкие каменные ворота, въехали во двор.
Возница неторопливо слез с шатких козел и тяжело стал взбираться по невидимой для нас лестнице; об его восхождении мы могли догадаться только по скрипу деревянных ступеней. Стучал он кнутовищем в дверь настолько усердно, что спустя минуту, из-за двери раздался женский голос, спрашивавший: «Что надо?»
После звонкого поворота ключа и громыханья железного засова, тяжелая дверь отворилась, и среди темноты показался огонь. В дверях стояла пожилая женщина, кое-как завернутая в старый шерстяной платок.
— Милости просим, господа, — проговорила она, — имеются свободные комнатки, имеются.
Обрадованные, что нашли себе приют на ночь, мы, рассчитавшись с возницей, начали взбираться по лестнице.
Темная масса здания, слабо освещенная только в одной своей части колеблющимся пламенем свечки, тяжелым силуэтом висела над нами. Не знаю почему, но мне стало жутко.
В прихожей, куда мы вошли, меня поразили высокие потолки на сводах. Окрашенная белой краской комната глядела чисто, но холодно.
Хозяйка повела нас дальше. Аккуратно положенные холщовые половики закрывали крашеный пол. Идти пришлось через несколько комнат одинакового типа с первою. Везде, в углах, виднелись божницы, уставленные образами с строгими ликами старинного строгановского и новгородского письма; перед ними горели лампадки.
Шествие наше остановилось в угольной комнате.
— Вот, господа милостивые, здесь отдохнуть можете.
И хозяйка предупредительно указала на несколько стоящих по стенам кроватей и диван.
Практичные молодые люди стали было торговаться о плате, но я заметил, что об этом не стоит говорить, и хозяйка, пожелав нам спокойной ночи, ушла.
Нельзя сказать, чтобы диван, на котором я улегся, был из мягких, но ковры, местного изделия, довольно толстые, смягчили мое твердое ложе.
Пока я укладывался и рассматривал заинтересовавшее меня своей оригинальностью жилище, мои спутники уже крепко спали, несмотря на жидкие, блинообразные тюфяки кроватей. В комнате было прохладно, откуда-то тянулся приятный запах рододендрона и свежего хлеба.
Немного поворочавшись на ковре, заснул и я.
I
Мягкий, раскатистый удар в соседний колокол, заставивший дребезжать стекла в ветхих рамах, разбудил меня рано.
Я поднял голову и осмотрелся.
Мои товарищи поспешно одевались — они шли к утрени; я же, выжидая пока они уйдут, не засыпал опять и пытливо осматривал всю комнату. Она оказалась угловою. Из двух окон открывался широкий простор Волги, два другие глядели прямо на собор, звонкий колокол которого так некстати потревожил мой сон.
Мебель в комнате стояла старинная; невысокие, но с глубоким сиденьем стулья были обиты полинявшим ситцем. Небольшое зеркало с синеватым отливом висело на противоположной от меня стене и криво отражало диван и меня. На стене, как раз над моею головой, я заметил какую-то картину, изображавшую вид города.
В соседней комнате послышалось шлепанье туфель, и, пытливо поглядывая в мою сторону, в комнату вошла хозяйка.
Это была женщина лет пятидесяти. Черный кашемировый платок по-монашески закутывал ее голову. Я закрыл глаза и притворился спящим.
Убедившись, что я крепко сплю, старуха оправила еще теплящуюся перед божницею лампадку, стала на коврик и привычными сильными движениями стала класть земные поклоны, шепча что-то про себя и перебирая в руках лестовку. Все это она производила бесшумно. Меня стали раздражать ее уставные метанья, и я кашлянул.
Хозяйка испуганно повернулась в мою сторону и вопросительно на меня взглянула.
— Аль проснуться изволили, батюшка? — неуверенно спросила она меня, все еще сомневаясь, сплю ли я или нет.
Я решил ей ответить.
— Здравствуйте, хозяюшка, пора вставать. А! Да мои приятели все уж ушли! — притворился я, будто не заметил их ухода.
— Давнехонько, батюшка, поди в церкови пол утрени уж отпели.
— А вы что же дома остались-то?
Старуха на минуту замялась.
— Мы, батюшки, не церковные, по старой вере живем, дома молимся. Самоварчик сгоношить, что ли? — засуетилась старуха.
— Ставьте, тетенька, да умыться мне дайте.
— Сейчас, родимый, студеной водицы, коли не боитесь, так принесу: у меня здесь на дворе под домом свой родничок есть, ажно холодом обожжет, на то студеная.
Она быстро принесла в глиняной корчаге воды, я умылся. Действительно, вода «жгла», руки коченели, лицо горело от нее.
Скоро зашипел и самоварчик. Хозяйка вынесла мне его на лестницу, где наверху образовалось что-то вроде балкончика; на перилах были поставлены горшочки с цветами. Высокое, серое здание дома отделяло меня от реки и от собора. Внизу подо мною простирался ровно укатанный двор; кое-где на нем росли кустики травы. С двух других сторон он окаймлялся забором, отделявшим его от соседних владений. На дворе виднелась хибарочка, с одним окошечком на двор и низенькою дверью.
— Вы, милый господин, чайком позаймитесь, а я пойду пироги месить. Поди, как солнышко на полдень встанет — кушать запросите.
От нечего делать я стал наблюдать. Из-за забора направо еле виднелась узкая полоска воды, налево — две вороны, сидя на дереве, усердно очищали неспелую еще рябину, тяжело переваливаясь с ноги на ногу и по временам лениво взмахивая крыльями, точно им было неловко.
На дворе было тихо. Три курчонка ежеминутно дрались между собою, оспаривая друг у друга найденного червяка. Тощая кошка жалобно мяукнула, пробегая по забору, и соскочила в соседний сад. С Волги долетел резкий свисток бежавшего вниз буксира. И снова тишина. Солнышко, заливавшее все больше и больше мою лестницу, добралось, наконец, и до меня. Исчезнувший временно сон, вместе с его лучами вернулся снова ко мне, и я несомненно бы уснул, если бы внезапный стук дверной щеколды не обратил бы моего внимания на маленькую хибарку внизу.
Дверь потихоньку отворилась; заметно было, что ее отпирают крайне осторожно. Из полуоткрытой щели ее появилась какая-то странная фигура
Довольно высокого роста, худощавый мужчина с длинными волосами, падавшими на его плечи, спутанными темными космами, появился на пороге. Он был босой, в длинной темной одежде, похожей не то на монашеский подрясник, не то на сибирку, застегнутую до ворота.
Он медленно поднял голову, посмотрел на солнце, сделав из руки козырек, на Волгу, обвел своим взглядом весь двор, но меня не заметил, так как я сидел гораздо выше, перекрестился большим старообрядческим крестом и остался неподвижным.
Меня заинтересован этот субъект, я быстро спустился по лестнице и подошел к нему.
Мое появление его испугало. Он порывисто бросился к своей хибарке, но я преградил дорогу и ласково спросил его:
— Вы молились?
Незнакомец испуганно-недоумевающе поднял свои бледно-голубые глаза на меня и, заикаясь, чуть слышно проговорил:
— Всяка тварь да благословит Господа!
— Вы здешний?
— Божий, — уклончиво ответил молодой человек (ему на вид было не больше двадцати-двадцати пяти лет).
— Кто же вы такой? — заинтересованный его ответом, снова задал я ему вопрос.
Незнакомец, точно птенчик, выпавший из родного гнезда, тоскливо поглядывал на свое жилище.
— Если скажете, кто вы, я пропущу вас, — прибегнул я к уловке, чтобы вызвать его на ответ.
— Я сидень, — как-то отчаянно проговорил молодой человек, — мне заказано сидеть вечно в стенах, — с особым ударением на первом слоге продолжал он, — на свет Божий только раз в день смотреть. И, воспользовавшись моим изумлением, он юркнул в дверь, быстро запер за собой щеколду и задвинул засов.
На лестнице показалась хозяйка, она вышла, услыхав наш разговор.
— Идите сюда, батюшка, все вам расскажу, не тревожьте его, сын-от мой, — говорила она мне сверху.
III
— Ох, и не говорите, господин почтенный, — заохала хозяйка, когда я снова уселся за свой чай, — жила себе, славу Богу, а вот пришла беда — отворяй ворота…
— Давно ли с вашим сыном это случилось?
— Да года с полтора. Служил он, это, у моего брата-торговца, в лавке, в Царицыне, хорошим приказчиком был. Сами знаете, чтобы торговать красным товаром, нужно ловкость иметь, обращением брать. Вдруг как-то прошедший год о пост, Волга только что ото льда очистилась, смотрю, бредет мой Иванушка, горой по распутице, весь-то грязный, растерзанный, на дворе стоит, а в комнаты нейдет.
— Здравствуй, — говорю, — сынок, с чего это вздумалось-то тебе пешком идти, али денег на пароход не хватило.
Хмурится мой парень и чуть слышно пробуркнул мне в ответ:
— Мне на этой машине ездить не полагается, запрет положен.
Чуден показался мне его ответ, да и сам Иван, смотрю, как будто не тот.
— Ну, пойдем, сынок, в горницу, умойся, переоденься, вишь ты какой красивый.
Уперся мой Ваня:
— Не пойду, да не пойду в дом, грех там жить.
Билась я, билась с ним, да и поселила его в этой хибарке, целыми днями сиднем сидит он там, а вот утром, как солнышко встанет, и выползет подышать воздухом.
— Что же за причина его помешательства? — спросил я старуху, убедись из ее слов, что сын ее ненормален.
— И-и не знаю, батюшка, — протянула нараспев старуха и кинула взгляд на домик. Там было тихо, точно никто и не жил. — Испугал ты его, ишь как притаился, пуглив больно за последнее время стал, и все из-за этого дома, — с досадой заметила хозяйка.

                                               Дом Персидского до революции
Я с любопытством оглянулся на здание. Толстые стены его, выложенные местами из сероватого камня, местами из кирпича, глядели угрюмо, видимо было, что его построили много лет назад. Все было сделано массивно, по-старинному. Крыша была черепичная, окна узкие, стрельчатые, заменявшие в старину бойницы; новые владельцы несколько расширили их, сняли с них железные решетки, но следы от последних остались по откосам, железо было не вырвано из гнезд, а просто спилено. Узкая щель ворот напоминала старину, самое положение здания, построенного углом к Волге и другой речке, втекающей в нее, ясно говорило, что оно служило в прежнее время скорее укреплением, чем жилым домом.
Я обратил на это внимание и спросил:
— Когда же дом построили и что раньше в нем было?
Старуха взглянула на меня с изумлением.
— Должно быть, вы, барин, не здешний, коли не знаете наш дом-от. Здесь его по Волге поди кажинный заприметил. Это был, батюшка, дом — не дом, дворец — не дворец, а укрепа самого Степана Тимофеевича. Слышали, поди, про него? — как-то торжествующе, сознавая, что она проживает в таком историческом здании, проговорила хозяйка.
Мне сразу стали понятны все особенности строения, и план его — Стенька Разин не мог иначе его поставить: построенный в таком положении, он именно представлял из себя «крепу» с низовья Волги и с Запада.
— Какое же отношение имеет этот дом к болезни вашего сына?
Лицо моей собеседницы стало серьезно и даже печально.
— Вот извольте взглянуть, пожалуйте за мной, я вам все покажу и расскажу.
Я последовал за нею в дом.
В комнате рядом с кухней она подняла за кольцо люк в полу и стала спускаться по узенькой лестнице.
— Сейчас у меня соленья да варенья на зиму заготовляются, а раньше здесь была тайница, куда атаман сам кой-когда прятался, а то непослушных своих эсаулов сажал, пытками языки добывал. Вот смотрите!
По стенам узкого, низенького тайника были вдеты толстые железные кольца, всевозможные железные острия, крючья и т. д. Свет шел через узкую щель в стене.
— Пыталась я не раз из стены их вытащить, не могу, не в силах, больно глубоко засажены, — так и бросила.
Мы выбрались из тайника.
— Вот, батюшка, сызмальства сынок мой, Ванюшка-то, все эти тайнички осматривал (в доме их окромя этого довольно) игры разные выдумывал, да игрывал, и все о Стеньке Тимофеевиче мысль держал. Поглядишь, книжку читает, о нем же, разговор заведет со мной — непременно расспросы пойдут о Разине. Ой, грехи одни только, — вздохнула старуха.
— Что же дальше?
— Вошло это ему в голову, что он сам и есть Степан Тимофеевич, и что за грехи свои должен сиднем-сидеть до скончания мира, только поутру и дозволено ему на солнце красное полюбоваться.
Весь процесс помешательства молодого приказчика был для меня ясен, и мне страстно захотелось снова его увидеть и поговорить с ним.
Старуха умолкла и ушла в кухню, а я отправился навстречу моим компаньонам: трезвон в соборе указывал, что служба окончилась.
IV
Рано отобедав, мы все вместе отправились осматривать посад. Проходя целую вереницу пыльных улиц, с однообразными одноэтажными домиками, под палящими лучами солнца, мы добрались до фруктовых садов, которыми славится посад. В глубоком логу красиво расположились они по скатам, маня укрыться от зноя под густую зелень своих деревьев. Еще ниже, где-то глубоко-глубоко — гармонично журчал ручей. Мы вошли в один из таких садов. Он оказался принадлежащим местному богатому купцу. Несмотря на праздник, множество женщин и девушек занимались сбором вишен. Яркими красными пятнышками глядели из-за темных листьев морель, блестящими шариками чернела шпанка. Сладкий аромат спелых плодов носился в воздухе. Небольшие, круглые корзины из прутьев быстро наполнялись вишнями, и тут же взвешивались, обшивались холстиною сверху и отправлялись на пароходную пристань. Соком спелых вишен руки работниц окрасились в красный цвет, корзины все прибывали, а не снятым еще вишням не было конца.
— Ой, Михаил Иванов, — заметила одна из девушек побойчее, — не довольно ли: поди, с трех часов работаем, спину всю разломило, плечи повывертали.
Надсмотрщик опытным глазом взглянул на корзины, что-то посчитал по пальцам и ответил.
— Ну, немного еще и, айда, гулять, поднатужьтесь.
Возможность скорого отпуска ободрила работниц, и они с новой энергией принялись за дело.
— Вот чудные-то, — насмешливо обернулся ко мне надсмотрщик, — точно я их неволю работать: с пуда снятых ягод получают, меньше снимут — меньше и денег получат. Зимой да осенью на коврах еще меньше заработают.
Делание ковров — издавна привившийся здесь кустарный промысел дает буквально гроши занимающимся им: гривенник, в хорошем случае пятнадцать копеек в день. Сбор вишен на сегодня окончился, толпа девушек, весело болтая и смеясь, пестрою гурьбою побежала вниз, к невидимому ручью, отмывать свои окрашенные соком ягод руки.
— Хорошо здесь у вас, — невольно вырвалось у кого-то из моих спутников.
— Хорошо-то хорошо, — согласился Михаил Иванович, — да уж больно хлопотливо. Вот хотя бы эта черешня, сколько за ней хлопот да ухода, чтобы и птица не поклевала, ветер, град не побил бы, помох не сжег бы, червяк бы не тронул. А тут пойдет слива, крыжовник, сморода — за всеми ими смотри, а яблоки — за ними, точно за малым дитей, ходить надо! Ишь их у нас сколько, указывая рукою на свисшие над головой ветви, полные еще зелеными яблоками, — сказал старик.
— В монастырь вы с нами пойдете? — спросил меня один из моих спутников.
Я отказался, мне хотелось опять увидеть «сидня» и, если возможно, поговорить с ним.
— Мы к ночному пароходу вернемся, вы нас подождите, — хором проговорили молодые люди и весело зашагали из сада к близлежащему монастырю, крест церкви которого блестел из-за изгороди.
В саду остались я да Михаил Иванович.
— Молоды — побегать хочется, — добродушно заметил старик и сдернул картуз с головы, причем седые волосы его, остриженные по-солдатски, стали ровной щетиной.
— Вы вероятно раньше служили.
— Двадцать два года верою и правдою Царю батюшке отслужил, — не без гордости поспешил ответить надсмотрщик, — да вот здесь в саду, у купца Вахрамеева, поди с десяток лет околачиваюсь. Спасибо, что здесь приют дал: куда уж мне старому-то деваться, я хотя и пришлый, а давно уж в посаде проживаю.
У меня мелькнула мысль расспросить его о «сидне».
— Как не знать Ивана Михайловича, знаю, — обрадовался старик, — и вся его история доподлинно мне известна. Повихнулся малый здесь, — и он показал рукою на лоб, — зачитался, да и маменька сама виновата, поди другого разговора и не было с Иваном, как о старинке. Бабья блажь — и ныне люди живут не хуже. А что до этого-то, до Стеньки Разина, то мало ли вздора болтают, — всему и верить. — И старый солдат махнул рукою.
— Коли вам о парне разузнать все хочется, лучше самим с ним перетолковать…
— Да он к себе в избу не пускает…
— А вы с хитрецой — впустит.
Обрадовавшись возможности поговорить с заинтересовавшим меня «сиднем», я распрощался со стариком и ушел из сада.
V
Солнце почти закатилось, вечерело, от реки тянуло прохладой, когда я вернулся в исторический дом. На дворе по-прежнему было тихо. Я поднялся в комнаты, но и там никого не было. Из-за занавески хозяйской спальни несся храп старухи. Снова спустившись на двор, я смело постучался в дверь хибарки — никто не отвечал. Я повторил, кто-то зашевелился внутри, но дверь не отворяли.
Подождав несколько времени, когда совсем стало темно, я опять стукнул и проговорил обычный монашеский привет:
— Господи Иисусе Христе…
Дверь быстро отперли. Я вошел в комнатку — в ней было совсем темно. Различить что-либо было трудно; пощупав рукою лавку у стены, я сел. Мы молчали. Стараясь подражать — подделаться под монашеский тон, я сурово спросил моего невидимого собеседника:
— Что привело тебя к подобному послушанию, сын мой?
— Грех, отче, великий грех перед Богом и людьми. Никогда Он мне его не простит.
— Что же ты сделал такого грешного, что даже прощения тебе не будет.
— Много крови пролил христианской, Волгу матушку ею окрасил.
— А как же звать тебя, молодец?
— Ой, не молод я, отче, много лет на свете Божьем живу, а смерти все нет. Ты, отче святой, помолись о моей грешной душе, — снова услышал я в темноте его трепещущий голос, — на монастырь все свое злато отдам. Тяжело мне, отче, сам подумай, сколько времени я, окаянный, на свете живу. Мать сыра-земля меня не принимает, Волга-матушка не топит, огонь не жжет, железо не берет.
И «сидень» горько зарыдал.
Ясно было, что передо мною сидел психический больной.
— А в «крепе»-то моей, мало ли я бесчинствовал, людей пытал! — каким-то ноющим тоном говорил мой собеседник. — Молись! Молись обо мне, святой отче, тяжко мне, тяжко!
И парень повалился мне в ноги, колотясь головою об пол.
Какое-то ощущение невольного страха при его безумных воплях, мысль, что помешанный, догадавшись, что я не монах, может натворить немало бед, заставила меня поспешить покинуть его комнатку.
Но это оказалось далеко не так легко, как я предполагал. Он ухватился за мой рукав и не пускал меня уйти.
— Сиди, святой отче, — жалобно умолял он меня, — я буду тебе каяться в моих прегрешениях…
Но я рванулся и, нащупав рукою дверь, выбежал.
Вслед за мною послышались страшные рыдания, сумасшедший бился в истерическом припадке.
Темная ночь с ее трепетным теплым дыханием, сразу успокоила мои натянутые нервы. Бездонный купол неба, опрокинутый над моею головой, весь усеянный брильянтами точно вкрапленных в него звезд, властно завладел моим вниманием. Я молча перешел площадку и поднялся по лестнице в дом.
Мои спутники уже вернулись и, весело смеясь, передавали друг другу впечатления пережитого дня.
За столом на верхней террасе кипел самовар, около простенькой с белым колпаком лампы кружились ночные бабочки; хозяйка суетливо хлопотала с чаем.
Она видела, как я вышел из домика и шепотом меня спросила:
— Ну что, батюшка, посмотрел нашего сынка?
Я утвердительно, так же тихо, ей ответил:
— Видимо, вам нужно свезти его в Саратов к доктору, специалисту по нервным болезням.
— Ой, батюшка, пробовала, здесь показывала, ничего не выходит.
Далеко на реке послышался свисток парохода.
— Это вверх идет, — заметил один из моих спутников, — а через полчаса и наш вниз пойдет, надо спешить.
Мы поспешно напились чаю, расплатились с хозяйкой, причем я повторил опять мой совет свезти сына в Саратов, и мы отправились.
Старинное здание «крепы» нависло тяжелым абрисом над нами, и мы вздохнули легко, когда выбрались из его узких массивных ворот.
Путь наш лежал вдоль берега. Ежеминутно наталкиваясь на груды вытащенного из воды леса, мы добрались до пароходной пристани, и скоро пароход снова повез нас вниз по реке.
Посад, несмотря на праздник, казался вымершим, только наверху в трактире виднелся свет и слышался стук бильярдных шаров. Где-то глухо тявкала собака, ей звонко откликалась другая. На пароходе было мало пассажиров. Напившись на палубе чаю, мы отправились спать.
Пароход шел в непроглядной темноте…
Через год мне снова пришлось проезжать мимо посада. Я вышел на берег, и так как остановка предвиделась довольно долгая, благодаря большой погрузке ягод, я забрел в трактир и спросил хозяина о вдове и ее сыне.
— Нынче по весну повезла она его к доктору в Саратов, — рассказал мне трактирщик, — ничего — согласился, тихий такой был, как на пароход садился. Стали проезжать мимо бугра Стеньки Разина, парень как крикнет: стой! Все даже оторопели. Перекрестился на все четыре стороны, поклонился, да и прыгнул в Волгу. Пошумели, поахали, поискали, так и бросили. Видно, прямо ко дну пошел.
— И слава Богу, — закончил мой собеседник, — матери старухе руки развязал.
Вот и вся история про «сидня».
1901 г.